То ли из-за того, что рассвет застал в непривычном месте, то ли из-за того, что слабые лучи света все-таки попадали в подвал, ему не спалось. Он лежал без сна уже несколько часов, впав в своего рода оцепенение. Где-то перед глазами упрямо ползала белая точка, не давая покоя. Глаза стремились сосредоточиться на этой белой точке, но она упрямо маячила на самом краю зрения, не исчезая совсем, но и не становясь более отчетливой. Что-то подобное можно увидеть, если мельком посмотреть на пламя свечи, а потом сосредоточиться на призраке. Не образ, а призрак образа. Не свет, призрак света. Желание и невозможность увидеть эту белую точку причиняло почти физически ощущаемую боль. В дополнение к этому назойливо жужжала какая-то одинокая муха. То, затихая, то снова начиная. Этот звук сводил с ума своей рваностью, как сводит с ума китайская пытка водой. Очень хотелось встать и разбить ее кулаком. Раздавить об стену, так чтобы беловатая гнойная субстанция вылезла из черного, покрытого мелкими волосками брюшка, и смешалась с кровью. Но встать, и раздавить мерзкую тварь он не мог - даже под грудой картона чувствовалось солнце.
Он по-прежнему лежал без сна и движения, в результате сознание проваливалось в сухую густую черноту. Солнце давило почти так же сильно, как невозможность уснуть. В полусне-полуяви проносились какие-то смутные видения. Образы, которые было невозможно осмыслить, менялись с калейдоскопической быстротой. Сегодня, хотя бы, молчали барабаны. Если бы к этому неумолимому потоку сознания добавились бы и барабаны, то он, пожалуй, не выдержал. Пожалуй, он даже просто откинул картон и, дымясь и воняя горелой плотью, вышел на улицу. Тем не менее, он еще зачем-то был нужен, поэтому барабаны молчали. Он уже давно свыкся с этой мыслью, что когда сухая гулкая чернота захлестывает с головой, все-таки немного не хватает до того, чтобы сделать решающий шаг. Он объяснял себе это именно так – «Я еще зачем-то нужен». Ему самому порой, когда в искалеченном безумии сознании, наступали просветы, это было смешно. Нелюдь-убийца с моральными принципами христианина. Даже в эти минуты он, однако, не признавался самому себе, что во всем виноват обычный банальный страх. Страх, впитанный с молоком матери. Страх места, где «пламень и скрежет зубовный».  Он боялся умереть, почти так же, как боялся жить дальше. Он знал, что после смерти его ждет ад. Но знал это подсознанием, внутренним чувством, может быть даже кожей, но никогда не давал этому страху пролиться наружу.